Роберт Хайнлайн - Двойная звезда [Двойник; Дублер; Звездный двойник; Мастер перевоплощений]

— Бедняга Билл.

Пенни тихо ахнула и снова упала в обморок.

Наконец настал самый последний день. О Билле мы больше ничего не слышали. Из пассажирских списков стало известно, что он улетел на Землю два дня назад, после своего фиаско. Если в новостях и упоминали о нем что-нибудь, я, во всяком случае, ничего не слышал. Да и в выступлениях Квироги не было даже ни малейшего намека на что-нибудь подобное.

Здоровье мистера Бонфорта постепенно улучшалось, и вскоре стало ясно, что после выборов он вполне сможет приступить к своим обязанностям. Кое-какие следы паралича еще оставались, но мы уже знали, как сохранить это в тайне: сразу после избрания он отправится на отдых. Это обычная практика всех политических деятелей. Отдых будет проходить на борту «Томми», вдали от всего. Во время этого полета меня приведут в естественный вид и забросят обратно на Землю, а у шефа произойдет легкий удар, как следствие перенапряжения во время кампании.

После этого Роджу придется заняться кое-какими отпечатками пальцев, но, в принципе, с этим можно и подождать с год или даже больше.

В день выборов я был счастлив как щенок в кладовке для обуви. Моя роль окончена, хотя мне и предстояло еще сделать кое-что. Я уже записал две пятиминутные речи для передачи в эфир. В одной из них я выражал удовлетворение победой, в другой — отважно смирялся с поражением. Как только вторая речь была записана, я обнял Пенни и поцеловал. Кажется, она была ничуть не против. Что мне оставалось сделать, так это выступить в роли еще раз, но теперь уже перед самым сложным зрителем. Мистер Бонфорт пожелал увидеть меня — в его облике — до того, как я избавлюсь от него. Я был не против. Теперь, когда все было позади, повидаться с ним я даже и сам хотел бы. Играть его самого для его же собственного удовольствия, будет похоже на комедию, только делать мне это придется всерьез. Нет, что я говорю? Ведь в комедии только и можно играть всерьез.

Все семейство должно было собраться в наружной комнате — потому что мистер Бонфорт уже несколько недель не видел неба и соскучился по нему. Здесь мы узнаем о результатах голосования и отметим наш успех или поражение и поклянемся в следующий раз не допустить его. В последней части торжества я участвовать не собирался: это была первая и последняя в моей жизни политическая кампания и с меня было довольно политики. Я даже не был уверен, что хочу сыграть в последний раз. Непрерывная игра на протяжении более шести недель равна по продолжительности примерно пятистам обычным представлениям. А ведь это очень много.

Его подняли наверх в кресле-каталке в лифте. Я держался в тени, давая им возможность поудобнее устроить его на кушетке до моего появления — ведь это естественное человеческое право: не выказывать слабости перед посторонним человеком. Кроме того, я хотел соответствующим образом обставить свой выход.

Когда я увидел его, то удивился настолько, что чуть было не вышел из образа. Как он похож на моего отца! Это было чисто «семейным» сходством; мы с ним были гораздо более похожи друг на друга, чем каждый из нас в отдельности на моего отца, но сходство несомненно было, да еще тот же возраст, так как он выглядел действительно старым. Я даже не представлял себе, скольких лет жизни стоило ему это похищение. Он был страшно худ, а волосы его совсем поседели.

Для себя я отметил, что во время предстоящих каникул в космосе я должен помочь привести в подходящий для обратной замены вид. Доктор Кэнек наверняка сумеет нагнать ему недостающий вес, а если даже и не сможет, то есть много прекрасных способов сделать так, что человек будет смотреться гораздо более полным, чем на самом деле. А его волосами я могу заняться сам. А запоздалое сообщение о постигшем его ударе поможет скрыть все несоответствия. Кроме того, ведь все эти изменения произошли за последние две недели, поэтому надо скрыть их потщательнее, чтобы снова не возникли слухи о подмене.

Но все это откладывалось где-то в дальних уголках моего сознания. Я же был переполнен впечатлениями. Хотя человек, полулежащий передо мной был тяжело болен, он просто дышал силой и мужеством. Я испытал примерно такое же теплое, почти священное чувство, которое охватывает человека у подножия гигантской статуи Авраама Линкольна. Глядя на него, укрытого пледом, с бездействующей левой стороной тела, я вспомнил еще один памятник — раненому льву из Люцерна. Бонфорт обладал теми же силой и достоинством, даже будучи беспомощным. «Гвардия умирает, но не сдается».

Когда я вошел, он взглянул на меня, и на его лице появилась теплая дружелюбная и даже ласковая улыбка. Я улыбнулся ему той же самой улыбкой и подошел к кушетке. Его рукопожатие оказалось неожиданно сильным. Затем с теплотой в голосе он сказал:

— Я счастлив, что в конце концов увидел вас. — Речь его была немного неразборчивой, и теперь я видел, что левая половина лица безжизненна.

— Для меня также большая честь и счастье познакомиться с вами, сэр! — чтобы не расслабить при этих словах левую сторону лица, мне пришлось сделать сознательное усилие.

Он окинул меня взглядом с ног до головы и улыбнулся.

— Такое впечатление, что вы меня уже видели раньше.

Я тоже оглядел себя.

— Я старался сделать все как можно лучше, сэр!

— Старался! Да ведь вы все сделали просто замечательно. Более чем странно увидеть вдруг самого себя.

Тут я вдруг с жалостью понял, что он не понимает полностью, как он выглядит; то, как выглядел я, и было для него собственной внешностью — и любое изменение ему казалось временным и имеющим причиной исключительно болезнь. Он продолжал:

— Вас не затруднит несколько раз пройтись по комнате, сэр? Я хочу посмотреть на вас… на себя… на нас. Хочется хоть раз побывать зрителем.

Я выпрямился, прошелся по комнате, что-то сказал Пенни (бедное дитя совсем ошалело переводило взгляд с него на меня и обратно), взял со стола газету, почесал ключицу и потер подбородок, вытащил из-под руки жезл и поиграл с ним.

Он с восхищением наблюдал за мной. Я встал посреди ковра и произнес одну из лучших его речей, не стараясь повторять ее слово в слово, а немного изменил ее, заставляя слова перекатываться и грохотать, как любил это делать он сам — и закончил ее собственными словами: «Раба нельзя освободить, если только он не добьется освобождения сам. Нельзя и свободного человека сделать рабом; его можно только убить!».

После этих слов наступило молчание, затем — гром аплодисментов — даже сам Бонфорт хлопал здоровой ладонью по кушетке и кричал: «Браво!».

После этого он велел взять мне кресло и подсесть к нему. Я заметил, что он смотрит на жезл и вручил его ему.